Наследие Льюиса Кэрролла

После Шекспира Льюис Кэрролл -- самый цитируемый в мире автор. Цитаты из его книг и по сей день сопровождают политическую и культурную жизнь Англии. Тем более в год 100-летия со дня смерти этого, как бы сейчас сказали, "культового" писателя. Выставленные на аукцион каталоги его библиотеки лишь сгустили завесу тайны над личностью сказочника.

Когда в январе 1898 года Льюис Кэрролл скончался в доме своих семи сестер в Гилфорде, одной загадкой на белом свете стало больше. И при жизни писателя, разведавшего -- уж не с помощью ли математической логики, предтечей которой он являлся? -- кратчайший путь в Зазеркалье, многие почесывали в затылке при перечислении всех сфер его деятельности, абсолютно не рифмовавшихся друг с другом. Осколки кэрролловской личности кое-как сложились в единый образ только после физической смерти человека по имени Чарльз Латуидж Доджсон и то лишь в 50-е годы нынешнего столетия, когда впервые были опубликованы его дневники, а в 80-е годы -- некоторые из тысяч написанных им писем.

Хитроумный XX век, поднаторевший в искусстве морочить голову себе и читателям различного рода "измами", зачитавшись "Алисой", распознал в оксфордском математике "своего", однако письма и дневники его нашел нестерпимо скучными. За Кэрроллом было оставлено право, подобно его Мартовскому Зайцу, которому некогда здороваться и некогда прощаться, и в истории литературы жить по одним лишь ему ведомым законам и упорно не вписываться ни в одну из литературных школ. Да и кому по силам не заплутать в ментальном лабиринте этого математика, пастора, фотографа викторианской элиты, сочинителя детских книжек и поэтических нонсенсов, памфлетиста, до занудства пунктуального куратора столовой в Колледже Христовой церкви, "милого друга" маленьких девочек, последовательного врага "взрослого" балета, который почему-то приводил его в неистовство, не менее последовательного фаната комического, трагического и сентиментального театра, одержимого поклонника эпистолярного жанра, за счет которого могла бы выжить и процветать британская почта конца прошлого века, снова фотографа, на грани пристойности снимавшего обнаженных маленьких девочек и заходившегося от ярости всякий раз, когда кто-то, как ему казалось, позволял себе пошутить в адрес Господа Бога.

Его смерть разожгла огромный костер -- в буквальном смысле этого слова: большую часть рукописного наследия Кэрролла радостно сожрало пламя, ибо его братья -- Уилфред и Скеффингтон -- никак не могли сообразить, что же им делать со всеми теми кипами бумаг, которые оставил после себя их "ученый братец" в комнатах при Колледже Христовой церкви. Отчего в итоге, не мудрствуя лукаво, свалили все его изысканные мысли в одну безобразную кучу на дворе, которую и спалили. Возможно, господин Воланд и усомнился бы несколько в изреченной им истине, когда бы наблюдал, как весело горели в том костре не только рукописи, но и рисунки, манускрипты, мешки писем, которые писали странному брату Уилфреда и Скеффингтона друзья, знакомые, "высокопоставленные персоны", поклонники, обычные люди и все те же маленькие девочки. В тот же костер полетели и кэрролловские рисунки маленьких девочек, включая рисунки девочек без одежды, а также фотографии и негативы девочек "а’натюрель" ("Так они захотели сами", -- с нажимом подчеркивал он).

История, конечно, вряд ли простит двух кэрролловских родственников-геростратов, однако тогда его комнаты срочно требовалось освободить для вновь прибывающего преподавателя. Коллеги, не говоря уж об обслуживающем персонале колледжа, нисколько не обеспокоились тем, что речь шла об архивном наследии "того самого" Льюиса Кэрролла, которым будут зачитываться все последующие поколения детей и взрослых. Они, естественно, знали, что он написал забавную книжонку "Алиса в Стране чудес", но куда понятней он им был в качестве авторитетного голоса во внутриколледжевой политике, когда дело касалось нового назначения в профессорско-преподавательском составе, о женщинах умолчим (он хотел согнать их всех в один отдельно взятый университет), покупки "настоящего" вина или обсуждения вопроса: вешать или не вешать новый колокол на старой колокольне. Кэрролл и сам предпочитал держаться в колледже исключительно в обличье Ч.Доджсона, желчного памфлетиста и чудаковатого математика. Но математикам, как известно, чудачества во все времена прощались.

После того как семейство расправилось с наиболее деликатными делами Кэрролла, вроде его 13-томного дневника, настала очередь библиотеки из трех тысяч книг и опять же в буквальном смысле слова фантастической -- по меньшей мере половина названий в ней начиналась со слова "чудо" и его производных. По решению семейного совета книги были проданы на аукционе и разошлись по частным библиотекам. Однако все содержимое комнат скучного математика было переписано и сведено в каталоги, которые без нужды пылились в архивах нескольких аукционных домов -- пока, как в сказке о спящей принцессе, не прошло ровно сто лет и не настал 1998 год, названный в Англии "годом Кэрролла".

То, что в июле выставил на продажу в Музыкальной комнате Оксфорда аукционный дом "И.Джей.Брукс", явилось полным и исчерпывающим содержимым несуществующего музея Льюиса Кэрролла. Фотографии комнат, сделанные самим писателем, дают некоторое представление об интерьере, утерянные, а затем вновь обретенные каталоги 1898 года показывают то, что находилось в комнатах. От стульев, столов, шкафов, диванов, банкеток, постельного белья, сервизов, рисунков авторов, с которыми Кэрролл работал (Джон Тенниел, Харри Ферниш, Гертруда Томсон), до тех рисунков, которые для художников рисовал он сам, поясняя, что именно хотел бы он видеть на иллюстрациях в своих книгах, и которые маститые иллюстраторы, само собой, презрительно осмеивали как недопустимо дилетантские. А также: его часы, телескоп, шахматные доски, ручки (на которых он был помешан), монеты, трости, бесконечные стопки фотоальбомов (с его собственными фотографиями и фотографиями всех прочих, его интересовавших), термометры, хронометры, дорожные чернильницы, пачки почтовой бумаги, тетрадки, блокноты, календари, глобусы, корзины для бумаги.

Не забыты в каталогах и "fancy dresses" -- причудливые платья, в которые он переодевал своих маленьких девочек для съемок или для самодеятельных спектаклей: "платье китайского мандарина", в котором он фотографировал "ту самую" Алису Лиддел, "наряд сказочного принца", "одеяние турецкой горничной", "платье грузинской придворной дамы" и так далее, не считая купальных костюмов, фресок и корзиночек с искусственными цветами.

Большая часть "домашнего хозяйства" и книг Кэрролла была продана с молотка аукционным домом "Брукс", кое-что перепало "Блэкуэллу" (продажа каталогов состоялась в июне), что-то дому "Паркер" (продажа в августе и октябре) и уж самая малость -- что не продалось с аукционов "Брукс" -- досталась "Агентству искусства и антиквариата". При составлении нынешнего -- единого -- каталога библиотеки Кэрролла сводные силы всех аукционных домов изрядно запутались и, сказать по правде, было с чего. Как ориентировался в своих книгах сам Кэрролл, понять едва ли возможно, потому что существовало все в ней исключительно вперемешку: солидные религиозные трактаты уживались здесь с комическими стишками, книги по эвклидовой геометрии -- с брошюрами о неврозах и экземах.

Всплывшую из небытия библиотеку Кэрролла, вернее, выткавшийся из аукционных каталогов призрак его библиотеки, биографы писателя называют сейчас одной из главных его загадок. У филологов снова появилась работа на следующее столетие: уже давно ученые сошлись во мнении, что "Алиса в Стране чудес" -- это своего рода зашифрованное послание, предвестник постмодернизма, строящего "текст" из обломков, обрывков, осколков цитат и "чужих" произведений, игра с культурным наследием и вполне изящное обдуривание читателя, задумавшего воспринять все это всерьез. Обретенные каталоги дают филологам всех стран и народов ключи к кэрролловской "Стране чудес": теперь известны названия книг, с которыми писатель "играл". Ищущий да обрящет. Новый импульс для путешествия по Зазеркалью.

Библиотека-призрак дает ключ и к личности самого Кэрролла. В душе его, судя по всему, играл оркестр, музыканты которого едва ли слышали друг друга. Лишь только когда с дирижером случался уж слишком сильный приступ отчаяния, отчего он в ярости лупил дирижерской палочкой по пюпитру, музыканты недоуменно вглядывались друг в друга и все равно не понимали, зачем они все тут собрались. Ведь один играл партию сухаря-математика, другой -- ученого священника, третий -- ехидного памфлетиста, четвертый -- консерватора и женоненавистника, пятый -- утонченного и нервного фотографа, утонченного особенно тогда, когда он снимал обнаженных маленьких девочек. Ну и так далее.

Льюис Кэрролл никогда не готовил себе сам и питался исключительно в столовой колледжа, однако несколько полок его книжных шкафов занимали поваренные книги. Выпивал он умеренно, но бестселлеры типа "Смертельного алкоголя" и "Бесконтрольного пьянства" стояли в его библиотеке на видном месте. Он был стопроцентным англичанином и во всех случаях жизни умел держать себя в руках, но среди книг его встречаются "Эксцентричные англичане и англичанки". Своих детей у Кэрролла не было, но он водил активную дружбу с юными почитателями и, в основном, почитательницами своего писательского дара, и поэтому, вероятно (во всяком случае, это наименее удивительный факт), почетное место в его библиотеке занимали книги на "детскую" тему: о воспитании, о питании, об обучении детей с пеленок до вхождения в "полный разум". Хотя, конечно, куда отнести "Советы роженице" и "Болезни беременных", представить все же весьма затруднительно.

Не проходило года, чтобы Кэрролл где-нибудь в начале января не делал у себя в дневнике запись с клятвенным обещанием более системно читать. В начале каждого года он исправно составлял список книг и авторов, которых всенепременно следует прочитать: столько-то из истории, столько-то из богословия, столько-то из естественной истории, столько-то классиков, столько-то про эволюцию, все про Вальтера Скотта и, естественно, ежедневные штудии Библии. И каждый год он исправно корил себя за то, что читал все подряд, безобразным запоем, все вперемешку, откуда ни попадя, сикось-накось, вкривь и вкось.

Наведываясь в гости к весьма почитаемому им поэту Альфреду Лорду Теннисону, Кэрролл с большим любопытством разглядывал книги в его книжном шкафу и с особым пристрастием изучал те, что лежали на столе, -- судя по всему, поэт пользовался ими ежедневно: то были все больше греческие и латинские классики. Сам Кэрролл подобным изысканным подбором насущного чтения похвастаться никак не мог: он читал одновременно всю свою библиотеку.

Кэрролловские книги в самом буквальном смысле составляли "библиотеку для чтения", в ней не было ничего выставленного напоказ с намеком на бескрайнюю эрудицию владельца. Книги на его полках стояли не для шоу, каждую из них он читал и перечитывал. Британских поэтов (сорок томов) читал он столь же самозабвенно, сколь и специальные справочники о невротиках и шизофрениках, книги о правильном дыхании и практические советы по вокалу -- с тем же упоением, что и нудные трактаты по юриспруденции. Естественно, в его коллекции в изобилии присутствовали и книги по фотографии, но, "завязав" в 1880 году с фотографией, он переключился на рисование, вдохновленный маленькими принцессами и эльфами художницы Гертруды Томсон. И к тому же теперь девочек, которых раньше фотографировал, он беспрепятственно мог рисовать обнаженными. И к этому рисованию он относился столь же обстоятельно, как и ко всему прочему: полки его книжных шкафов украсили анатомические атласы, пособия по правильному изображению человеческой натуры, а заодно и всяческие медицинские справочники.

После долгих раздумий Льюис Кэрролл решил все же не посвящать себя целиком и полностью служению Господу. Он не чувствовал себя для этого достаточно благочестивым. Однако в той же мере, в какой он сомневался в глубине своей веры, он сомневался и в собственной предрасположенности к брачным узам, хотя на самом деле страшно интересовался женщинами, и его столь явно демонстрируемое обществу женоненавистничество служило лишь весьма хилым камуфляжем этого интереса. И к тому же, если бы он самым банальным образом женился, для истории прошла бы незамеченной его сколь романтическая, столь и патологическая влюбленность в Алису Лиддел -- сперва маленькую девочку, обессмертившую свое имя странным знакомством с не менее странным математиком, а потом молодую женщину -- ну чем не набоковская "Лолита"? Кэрролл приятельствовал со многими женщинами, с актрисой Эллен Тэрри, например, с которой познакомился, когда она была, само собой, маленькой девочкой. Для пожизненного холостяка, каким являлся Кэрролл, у него было подозрительно много книг о женщинах. Дамские романы, книги из серии "Красота", о социальной роли женщины в обществе ("Как женщины могут зарабатывать себе на жизнь"), о стройной фигуре, о женских болезнях и о правах женщин в браке.

В письмах Кэрролл никогда и никому не жаловался на свои недуги и болезни. "Я, слава Богу, жив и здоров", -- пишет он. Но для того, кто не слишком циклится на своем здоровье, в библиотеке Кэрролла слишком много книг про то, как не стать больным. Про экземы и кожные болезни, истерию и головную боль, слабительные средства и боль в горле, про слепых и глухих, немых и одноногих. Льюис Кэрролл был заядлым "ходоком" -- в том смысле, что обожал пешеходные прогулки и каждый день старался пройти километров по десять -- один или в компании столь же одержимых пешеходов. Поэтому у него была целая полка дорожных атласов и топографических карт. Часто он путешествовал к морю -- не без умысла, конечно, поснимать там маленьких девочек в купальниках.

Одной из самых интригующих сторон личности Кэрролла было его отношение к театру. Раз или два в неделю он обязательно выбирался туда, чаще всего ездил поездом в Лондон. Это была часть его интенсивной общественной жизни (все, что ни делал Кэрролл, было интенсивным): он искал контакта с актерами и актрисами, посылал им книги, писал письма и записочки, топтался за кулисами. Детские спектакли, классические трагедии, фарсы, водевили -- все, что могло привести в движение его дух, Кэрролл вбирал с какой-то неслыханной жадностью. Удивительно, но в театре он практически не разбирался, никого не критиковал и с детским простодушием смотрел все, "что дают": лишь бы было побольше мистики, фантастики, чего-то сказочного или просто напряженного. И в то же время, когда актеры рисковали в его присутствии отпустить шуточку на тему религии, веры или Господа Бога, он крохоборно записывал все скабрезности в свой дневник, чтобы здесь же объявить их "возмутительными", "омерзительными" и -- как самое страшное -- "дурным тоном". И когда шутка казалась ему особенно гадкой, он писал сквернослову гневное письмо и навсегда отказывал ему в общении. Его книжные шкафы ломились от всевозможных пьес, включая переплетенные тома журнала "Театр" -- на аукцион их было выставлено 38. За репетициями переработанной в пьесу "Алисы" он следил неотрывно и не пропустил ни одной.

Кэрролл вошел в историю литературы как сочинитель "бессмыслиц", в том числе стишков для детей, в которых было "запечено" их имя. Этот его дар не свалился на него с неба, а был почерпнут из блестящего знания английской литературы, чрезвычайно богатой такого рода экстравагантностями. В этом смысле в распоряжении Кэрролла находился "Acrostic Dictionary" -- уникальный словарь с сотнями примеров стихотворной эквилибристики. Не исключено, что именно эта книга помогла Кэрроллу развиться в чемпиона по игре со словом. А изъясняться витиевато-хамским языком кэрролловской Королеве из Страны чудес помог "Королевский английский Альфорда" -- самоучитель, обещающий любого смертного научить разговаривать по-королевски. Словари и справочники любого вида вообще были слабостью Кэрролла. Судя по наличию в его библиотеке книг на испанском, французском, итальянском, немецком, ирландском, греческом, латинском и даже русском, создателю "Алисы" хотелось если не общаться на всех вышеперечисленных языках, то уж точно влезть в психологию народов, на них говорящих.

Большая часть книжных шкафов Кэрролла заключала в себе художественную литературу, за ней следовала теология, и в аутсайдерах числилась математика. У Кэрролла была книга "Уставшие христиане", но сам он никогда не уставал с головой погружаться в теологические вопросы, хотя даже с большой натяжкой его нельзя было назвать ортодоксом. Такое впечатление, что о вещах, которые Кэрролл легче всего воспринимал, в его библиотеке были самые тяжелые по весу книги. О Боге, о жизни после смерти, о благочестии, о Библии -- если не источнике знаний, то уж точно неисчерпаемом источнике тем, сюжетов и персонажей -- он думал не в теологических терминах, а все это обитало для него в зоне, граничащей со Страной чудес. Всякая литература, подтверждавшая его предположение, что помимо того мира, в котором он проживает, существует еще множество других миров, вызывала его безмерный интерес -- отсюда столь обширное и весьма почетное место, которое было отведено в его библиотеке оккультизму и спиритуализму: "Оккультные науки", "Лунатизм и гипноз", "Черное искусство", "Ведьмы", "Рассказы о привидениях", "Одержимость"...

"О, Господи, прими меня, полного пороков и бесполезного, каким я являюсь... Помоги мне стать твоим слугой...", -- писал Кэрролл в 1863 году в своем дневнике. "o, освободи меня из цепей греха" -- писал он в 1864-м. Все эти и подобные строки вымарал из дневников писателя издавший их в 1954 году Роджер Ланселин Грин. Тогда Грин пояснял во вводной статье, что убрал из личных записей Кэрролла все, по его мнению, "лишнее и несущественное". Осталась вполне причесанная викторианская тень, человека же, написавшего про Зазеркалье, Грин выплеснул из его собственных дневников вместе со столь "неприличными" борениями души. А вместе с тем, вероятно, именно на этих борениях души и был замешен талант автора, сумевшего с помощью математической логики вычислить местонахождение Зазеркалья.

"Каждый день чудеса" -- эта книга была обнаружена раскрытой на столе у Кэрролла после его смерти. Вся его библиотека, явившаяся призраком спустя 100 лет, в духе всех прочих кэрролловских "игр со смыслом" намекает человечеству, что ее владелец очень много сил потратил на то, чтобы узнать, где же пролегают границы этого мира. Судя по всему, лишь для того, чтобы эти границы переступать.